Ольга Берггольц
Это всё неправда. Ты любим. Ты навек останешься моим. Ничего тебе я не прощу. Милых рук твоих не отпущу. А тебе меня не оттолкнуть, даже негодуя и скорбя. Как я вижу твой тернистый путь, скрытый, неизвестный для тебя. Только мне под силу, чтоб идти — мне — с тобой по твоему пути…
Не утаю от Тебя печали, так же как радости не утаю. Сердце свое раскрываю вначале, как достоверную повесть Твою.
Не в монументах и не в обелисках, не в застекленно-бетонных дворцах — Ты возникаешь невидимо, близко, в древних и жадных наших сердцах.
Ты возникаешь естественней вздоха, крови моей клокотанье и тишь, и я Тобой становлюсь, Эпоха, и Ты через сердце мое говоришь.
И я не таю от Тебя печали и самого тайного не таю: сердце свое раскрываю вначале, как исповедную повесть Твою…
Во имя лучшего слова, одного с тобою у нас, ты должен влюбиться снова, сказать мне об этом сейчас.
Смотри, ты упустишь время! Тяжелой моей любви счастливое, гордое бремя, не медля, обратно зови.
Ты лучшей не сыщешь доли, высот не найдешь других, ибо в ней — последняя воля, последний воздух Двоих.
Но сжала рот упрямо я, замкнула все слова. Полынь, полынь, трава моя, цвела моя трава.
Все не могли проститься мы, все утаили мы. Ты взял платок мой ситцевый, сорвал кусок каймы…
Зачем платок мой порванный, что сделал ты с каймой?.. Зачем мне сердце торное от поступи земной?..
Зачем мне милые слова от нелюбых — чужих?.. Полынь, полынь, моя трава, на всех путях лежит…
Позволь мне как другу — не ворогу руками беду развести. Позволь мне с четыре короба сегодня тебе наплести.
Ты должен поверить напраслинам на горе, на мир, на себя, затем что я молодость праздную, затем что люблю тебя.
Потеряла я вечером слово, что придумала для тебя. Начинала снова и снова эту песнь — сердясь, любя… И уснула в слезах, не веря, что увижу к утру во сне, как найдешь ты мою потерю, начиная песнь обо мне.
Нет, я не знаю, как придется тебя на битву провожать, как вдруг дыханье оборвется, как за конем твоим бежать… И где придется нам проститься, где мы расстанемся с тобой: на перепутье в поле чистом иль у заставы городской? Сигнал ли огненный взовьется, иль просто скажет командир: «Пора, пускай жена вернется. Пора, простись и уходи…» Но в ту минуту сердце станет простым и чистым, как стекло. И в очи Родина заглянет спокойно, строго и светло. И в ней, готовой к муке боя, как никогда, почуем вновь нас окрылявшую обоих единую свою любовь. И снова станет сердце чистым, разлука страшная легка… И разгласит труба горниста победу твоего полка.
Брожу по городу и ною безвестной песенки напев… Вот здесь простились мы с тобою, здесь оглянулись, не стерпев.
Здесь оглянулись, оступились, почуяв веянье беды. А город полн цветочной пыли, и нежных листьев, и воды.
Я всё отдам — пускай смеются, пускай расплата нелегка — за то, чтоб снова оглянуться на уходящего дружка!
Сейчас тебе всё кажется тобой: и треугольный парус на заливе, и стриж над пропастью, и стих чужой, и след звезды, упавшей торопливо. Всё — о тебе, всё — вызов и намек. Так полон ты самим собою, так рад, что ты, как парус, одинок, и так жесток к друзьям своим порою. О, пусть продлится время волшебства. Тебе докажет мир неотвратимо, что ты — лишь ты, без сходства, без родства, что одиночество — невыносимо.
Загорается сыр-бор не от засухи — от слова. Веселый разговор в полуночи выходит снова:
«Ты скажи, скажи, скажи, не переламывая рук: с кем ты поделила жизнь полукруг на полукруг?»
«Ты ответь, ответь, ответь, голосу не изменя: с кем ты повстречаешь смерть без любимой — без меня?»
Сыру-бору нет конца, горечь поплыла к заре, и вот уж нет у нас лица, друг другу не во что смотреть.
Надо, надо, надо знать: нас не двое на земле — нам со всеми умирать и со всеми веселеть…
Холодеет горький бор не от ливня, но ответа. Веселый разговор исходит до рассвета.
Ты у жизни мною добыт, словно искра из кремня, чтобы не расстаться, чтобы ты всегда любил меня. Ты прости, что я такая, что который год подряд то влюбляюсь, то скитаюсь, только люди говорят…
Друг мой верный, в час тревоги, в час раздумья о судьбе все пути мои, дороги приведут меня к тебе, все пути мои, дороги на твоем сошлись пороге…
Я ж сильней всего скучаю, коль в глазах твоих порой ласковой не замечаю искры темно-золотой, дорогой усмешки той — искры темно-золотой.
Не ее ли я искала, в очи каждому взглянув, не ее ли высекала в ту холодную весну?..
Ты будешь ждать, пока уснут, окостенеют окна дома, и бледных вишен тишину нарушит голос мой знакомый. Я прибегу в большом платке, с такими жаркими руками, чтоб нашей радостной тоске кипеть вишневыми цветами…
Ты в пустыню меня послала,- никаких путей впереди. Ты оставила и сказала: — Проверяю тебя. Иди.
Что ж, я шла… Я шла как умела. Выло страшно и горько,- прости! Оборвалась и обгорела, истомилась к концу пути.
Я не знала, зачем ты это испытание мне дала. Я не спрашивала ответа: задыхалась, мужала, шла.
Вот стою пред тобою снова — прямо в сердце мое гляди. Повтори дорогое слово: — Доверяю тебе. Иди.
Взял неласковую, угрюмую, с бредом каторжным, с темной думою, с незажившей тоскою вдовьей, с непрошедшей старой любовью, не на радость взял за себя, не по воле взял, а любя.
Я сердце свое никогда не щадила: ни в песне, ни в дружбе, ни в горе, ни в страсти… Прости меня, милый. Что было, то было Мне горько. И все-таки всё это — счастье.
И то, что я страстно, горюче тоскую, и то, что, страшась небывалой напасти, на призрак, на малую тень негодую. Мне страшно… И все-таки всё это — счастье.
Пускай эти слезы и это удушье, пусть хлещут упреки, как ветки в ненастье. Страшней — всепрощенье. Страшней — равнодушье. Любовь не прощает. И всё это — счастье.
Я знаю теперь, что она убивает, не ждет состраданья, не делится властью. Покуда прекрасна, покуда живая, покуда она не утеха, а — счастье.